Земля задрожит: история ранних иллюминатов

Сигизмунд Челине блуждал по темному лесу в компании индейца, который искал верховный вакан. В то же самое время другой частью своего ума он прекрасно осознавал, что происходит вокруг него, в соборе Сан-Франческо ди Паола. То было воскресное утро Пасхи. В раннем пробуждении ради мессы есть своя хитрость, всегда говорил дядя Пьетро. Она заключается в последующем погружении в глубокую медитацию, тотальном опустошении разума, благодаря которому таинство причастия может мягко окутать тебя. Но, конечно, не до такой степени, когда люди с соседней скамьи могут вдруг услышать твой храп. В таком состоянии глубокой пассивности Сигизмунд наблюдал за тем, как священник готовится к причастию, и в то же время слушал рассказ индейца о вакане (чем бы это ни было), стараясь не упасть головой вперед, ведь это разоблачило бы его дрему. Он едва не упустил из внимания четырех незнакомцев в черном, приближающихся к скамье Малатеста. — Сие есть Тело Мое, — торжественно распевал священник на латыни. Латинский язык похож на итальянский, как говорят, и все же это еще не итальянский, пусть он и был когда-то латынью. Где-то в прошлом, может, шесть или семь сотен лет назад неаполитанцы говорили на чем-то среднем между латинским и итальянским, эдаком промежуточном языке.